Попались мне как-то отрывки из записей моего отца, и один как раз о Великой Отечественной. Прочитал я и поразился - вот что показать надо. Надеюсь, что он запомнится вам и понравится так, как он понравился мне.
…рассказ…
…Призвали мня в красную армию в самом начале сорок первого. Попал в саперы, в пограничный округ. Границу мы обустраивали на отобранных у поляков землях. Поэтому больше строителям и землекопам работы было. Копали окопы полного профиля, блиндажи да дзоты разные. Молодые были да глупые, смеялись, мол, поляки теперь уже не нападут, а с немцами у нас мир. Ну а коли война, так опять же окопы не нужны, мы же врага на его территории громить будем. И действительно зря копали …
Помню, старшина, гоняя по стрельбищу за каждую ушедшую в молоко пулю, приговаривал, что рабоче-крестьянскую копейку на ветер выбросили. Я, побегав однажды километров с десяток, со зла сказал ему: - "Что попала в мишень пуля, что промазала, все равно не вернуть". И ты знаешь, что он ответил? - Если, говорит, ты здесь промазал, значит, и в бою промажешь. А в бою промахнуться никак нельзя, потому что каждый боец обязан убить одного немца. Но у немцев автоматы, промажешь ты, он не промажет, на каждую твою пулю выпустив десять. "Если каждный боец нашей армии убьет своего врага, то война враз кончится", - говорил он - "воевать станет не с кем". Но если стрелять не научимся - погинем, и кому-то уже надо будет стрелять в своего врага и в того, которого не убил ты. Мы были молоды и полны сил, вокруг цвела весна, мы смеялись над его фельдфебельской философией.
В июне нас гоняли на сенокос, в помощь местному, недавно организованному колхозу. Там я и мой дружок познакомились с двумя дивчинами. И как раз двадцать первого, в субботу, договорились свидание устроить, как стемнеет. Благо жили в летнем палаточном лагере, после отбоя сбежать ненадолго ничего не стоило. Погуляли мы тогда не очень долго, а кровь молодая горячая, так и приливает. Темная духмяная ночь все стеснения скрывает, любви желанию способствует. Прижался я к своей подружке. Она естественно, - "ах что вы, что вы. Я не могу без тятиного благословения и законного венчания". Целую я глупую, приговариваю, как жить без нее не мила, как утром отцу с матерью в ножки поклонимся. Я тогда такой счастливый был, а то, что на улице бомбежка идет, нам обоим и не слышно было. Отвлекся я только когда мой товарищ прибежал. Там, говорит, война вовсю идет, а я тебя найти не могу. Мать моя, подумалось мне, неужто учения начались, а нас на месте нет, так и под трибунал залететь недолго.
Прибежали, а на месте лагеря в живых почти никого нет. Видимо, координаты немцам заранее известны были, точнехонько артиллерией накрыли. Несколько часов потом мы почти вдвоем оттаскивали трупы в одну сторону, раненых в другую. За этим занятием нас мотоциклисты фашистские и застали. А у нас из оружия только тупые лопаты. Подняли мы послушно лапки вверх, и через границу потопали. Там лагерь для военнопленных, для себя, то есть, стали строить. Пустырь колючей проволокой огораживать. Первые дни относились к нам как бы и не плохо. Поесть кашу с тушенкой привозили, гоняли недалеко, развалины погранзаставы растаскивать, да наших друзей хоронить. Но постепенно народу военнопленного становилось все больше, а кормежка все хуже. Привезут раз в день помои в ведрах, выставят, посередине и ржут, наблюдая, как мы, кто чем у него есть погуще зачерпывает, и сильный слабого отталкивает. К нашей компании прибился контуженый пограничник, чудом выживший, да потом еще и не расстрелянный сразу. Мы помогали ему, чем могли, а он нас уговаривал бежать, к своим прорываться. Но я с первого дня ждал, что нас скоро освободят. Молодым был, думал, что для меня кто-то за меня пошевелится. Только время шло, а непобедимой красной армии и слуху не было. Однажды утром, я не увидел, ни дружка, ни погранца. Без меня сбежали, трусом посчитали. А еще на следующее утро их, и еще троих красноармейцев, страшно избитых поставили перед лагерем и расстреляли, в назидание остальным. Пограничник прокричать успел, что об одном жалеет, что ни одного фашиста убить не успел, но товарищи отомстят за его смерть. Кто-то рядом зло проворчал, - "в земле твои товарищи". А меня как по сердцу полоснуло, сколько же нас здесь находится, и сколько уже убитых, которые долг перед родиной так и не выполнили. Понимаешь, это сегодня, когда книжки бывших фронтовиков читаешь, то только про любовь к родине и всеобщую ненависть к врагу говорится. Короче жизнь за родину отдать, да раз плюнуть, - кому она нужна, такая жизнь. А по правде, любовь к Большой Родине она завсегда меньше любви к своему болоту. Были, конечно, и сдвинутые, как теперь говорят фанатики, но нормальный человек всегда про свою шкуру думает, и уже если увяз по уши, то все равно, постарается половчее да покомфортнее устроиться. А со мной случилось что-то типа шизофрении какой-то, и не сказать, чтоб ненависть меня сжигала, но вот как-то решил для себя, что за каждого убитого знакомого должен я по одному немцу грохнуть.
На следующий же день я спокойно ушел, когда нас пригнали в ближний лесок, капать какую-то траншею. Кто-то еще пошутил, что могилу для нас. Так это или нет, но от такой жратвы скоро действительно можно было сдохнуть. Я присел под кустиком, будто по нужде, осмотрелся, никто на меня внимания не обращает. Тогда лег на живот и ну работать локтями. За леском пшеничное поле, я и его преодолел по-пластунски. За полем оказалась речка, в которую я залез глубже, чем по уши и поплыл от кустика на бережку, до кустика. Потом, ухватившись под водой за корни одного из них, замер, выставив наверх только полую камышинку, пионервожатый в интернате так дышать однажды научил. По началу, после ползания, в прохладной воде аж приятно было. Но позднее ад начался, только не пекло ждало, а слизкий холод. Как я вытерпел до наступления темноты сам не пойму. Но с тех самых пор купаться в речках не люблю. Ночью выбрался, и бегом пока не рассвело к моей зазнобе в деревню, она думал, спрячет. Добрался, когда уже совсем светать стало. Побоялся такой расхристанный в село заходить, наворовал на огородах у околицы огурцов, да сырой картошки, и решил спрятаться в сарае. Смотрю, перед дверью сарая велосипед стоит, штука по тем временам дорогая, кто думаю, так оставить мог? С голодухи мой разум видать затуманило. Прошмыгнул в дверь незапертую, а там моя кареглазая с фрицем целуется. Фашист глянул на меня, по моему виду сразу догадался, что беглый. Пока я, от неожиданности рот открыв, стоял, он на ноги вскочил, - "хенде хох" - кричит. А какой "руки вверх" может быть, когда карабин на дверях рядом со мной болтается. Я не знаю, как я действовал, за миг один и бежать думал, но понял далеко не убегу, и руки поднять мысль мелькнула, но знал, все одно расстрел. Короче руки мои сами оружие схватили, и со всего маху прикладом по голове немца приголубили. Он не ойкнув, рухнул. Только кареглазая поскуливать начала. Я и на ее прикладом замахнулся, только пикни, и тебя пришибу. Поняла, замолчала. Я не полный валенок был, мундир с немца осторожно снял, потом брезгливо, в еще помнящий тепло тела бывшего хозяина втиснулся, карабин за плечи закинул, сарай снаружи подпер, чтоб бабенка не сразу панику подняла, на велосипед вскочил и ходу что есть мочи, подальше на восток. И от больших дорог тоже подальше.
Выжил тот первый мой немец, не знаю, но я с него счет свой веду, даже если и выжил и не дураком остался, то за то, что боевое оружие можно сказать сам врагу отдал, концлагерь его, я думаю, ждал. Значит, против наших уже не воевал.
С час я проехал, только смотрю, дорога перед глазами расплываться стала. С голода мутит меня. И сырой бы картошки погрыз, но в сарае осталась. А тут впереди хутор в пару дворов всего. Тут думаю, даже и драться полезут, так я отобьюсь. Но я ж при форме ефрейторской. Важно с велосипеда слез, в дом зашел. Там старик, пойло поросям приготовил, нести собирался. Я немецкий язык в школе учил целых три года, и училка настоящая немка была, но понятно, что мало, что в башке задержалось. Но перед нашими, немца чтоб разыгрывать, это не раз получалось. Русский язык, коверкая, и вставляя немецкие слова, объясняю старому, чтоб пожрать принес: - "Брот - хлеб унд курку, млеко унд яйко давай. Шнель" - т.е. бегом мол. А старый хитрый, и глухим прикидывается, а что услышал, так не понимает, вроде б ничего. Пока я карабин с плеча не снял, не побежал выполнять. А я такой голодный, спасу нет, встал на колени и поросячий корм нарубываю, аж за ушами пищит. Ну, еще бы, помню, там вареная картошка с отрубями какими-то была, нас в лагере много хуже кормили. Кошка увидела, что я что-то ем, подбежала, понюхала, и лапкой потрясла, противно, мол, такое даже кошке есть. Я на нее только глянул, - зажралась падла, - а сам дальше пригоршней зачерпываю. За этим делом и застукал меня старый. Таким взглядом одарил, до сих пор стыдно. Молча протянул мне каравай хлеба, молоденького петушка, яиц с пяток, вот типа извиняйте господин офицер, все, чем богаты. Я молча кивнул, рушник (полотенце) старенький рядом висел, в него всю добычу завернул, и за порог. Старый проводил меня до калитки, и с трудом подбирая русские слова, объяснил, - "ни на всхид (восток), ни на пивдень (юг), ни ходи, швабов (немцев) много, да и хуторяне москалей ни дюже любят". Махнул он рукой на северо-восток, - "На пивночь (север) иди, там лес, там бульбаши (белорусы), они сховают". Потом показал на мое лицо, мол, побрейся, а то на солдата не похож, и протянул мне старенькую бритву, - это, мол, отдельное спасибо, за то, что кошеня (котенка) его не слопал.
Недалеко проехал я, в первом же попавшемся леске костерок развел. Яйца куриные с половиной каравая сразу сожрал, курицу кое-как ощипал, и жарить на вертеле поставил, а сам сомлел, не спал сутки, да еда как никак, организм успокаивает.
Потом долгие годы меня будет кошмар мучить, но чаще всего сниться не просто так, а, предупреждая об опасности, в этот же раз он не приснился, он моим пробуждением был. Проснулся, я оттого, что кто-то пинает мои ноги. Стоит надо мной здоровый рыжий немец, улыбается гад, и что-то говорит мне. Слова, слышанные раньше, попадаются, а связать их не могу, поднялся я на ноги с трудом, от страха колени подгибались. Понял все же, что документы мои требует. Все про себя думаю, отбегался, протягивая солдатскую книжку немецкого ефрейтора. Рыжий детина ее взял, а рассмотреть не успел, второй фашист у догоревшего моего костерка присел, и уже курицу мою жрет. Сказал он что-то рыжему со смехом, видимо хвалил курочку, рыжий к нему и обернулся. И так мне обидно стало, что мою курицу, сейчас съедят, а я только своей кровью облизнусь, что от обиды, а не для самосохранения выхватил болтавшийся на моем ремне тупой штык-нож от карабина и что есть сил, воткнул здоровяку меж ребер. Тот согнулся пополам, захрипел, и как схватился за мою руку и бедро, синяки потом с месяц не проходили. Я нож в другую руку перехватил и снова ударил, но тот сволочь только сильнее давит меня. Больше десятка раз я его ударил, прежде чем он хватку ослабил, и я смог оттолкнуть его. Второй тем временем, сначала открыв рот, смотрел на нас, потом тоненько заверещал и вместе с курицей бежать бросился. Ведь на шее автомат висел, только затвор передернуть и один раз на курок нажать, все, - нет меня. А он, дурак, убегать вздумал, да еще курицу мою уносит. Может быть, и дал бы убежать ему от растерянности, но курицу унести не мог позволить. Карабин немецкий не больно от нашей трехлинейки отличался, еще рано утром разобрался, как им пользоваться. Вскинул я его, и почти не целясь, выстрелил. Видимо старшина нас не зря гонял, - в людей стрелять у меня всегда потом хорошо получалось. И в этот раз бегуна с первого выстрела уложил. Когда подошел к нему, у него уже взгляд остекленел, но курочку мою, обглоданную, мертвой хваткой держит, да еще всю в песке извозил. Вырвал я ее из теплых еще пальцев, а есть не смог, кинул в рыло покойнику, - "подавись, гад".
Немцы, оказывается, подкатили ко мне на мотоцикле, а я так вырубился, что даже и не услышал. Обыскал я их обоих, зачем-то документы забрал, загрузил оружие в коляску, собрался уехать, как в кино. Не тут то было, мотоцикл не велосипед, но и на велосипеде пока в детстве учился ездить, сколь раз колени разбивал. А цугундер, - мотоцикл этот, еще оказывается, и заводить надо. Бился я над ним с час и все без толку. Со зла обложил тогда хворостом и поджег, с документами убитых, с карабином и одним автоматом. Себе "шмайстер" здоровяка оставил, предварительно потренировавшись как заряжать разряжать, как стрелять. Еще добротный кожаный ранец себе приобрел, а в нем бритва опасная, острее не бывает и самое главное, что для меня тогда было, сухой паек. Как мотоцикл взорвался, а потом патроны в карабине хлопать начали, поклонился я немцам убитым, извиняясь, что не похоронил, - найдут, небось, ваши, похоронят. Сказал небу, показывая два жестяных немецких жетона, вот старшина, за другана своего и погранца я посчитался, за меня который - в сарае остался, за тебя следующий фашист будет. Сел на велосипед, который лучше чем мотоцикл, потому, как и не шумит, и горючего не требует, и покатил на северо-восток, как дед в деревне посоветовал.
Не рассказать все, как по перелескам прятался, под дождями и снегом мок и мерз. Как жалел, что карабин оставил, автомат ихний хорош только в ближнем бою, а мне как охотнику дичь издалека подсекать надо было. Поверишь, нет, но одно время главной мечтой моей жизни была снайперская винтовка. Не поесть, хоть временами желудок к спине прирастал, не помыться, хоть чесался так, что полосы кровавые по всему телу были, не еще что-то земное, вроде поспать в нормальной постели. А винтовка, с оптическим прицелом, чтоб убивать вернее. Каждый немец, отправленный на тот свет для меня, как для горького пьяницы, словно стакан водки был. Сам уже себя побаивался, понимал, что месть это одно, а радость от убийства другое. Но с другой стороны, о себе не думал, как о жильце на этом свете. Уверен был, не все мне убивать, и меня убьют. Про сорокового медведя слыхал, - ну у охотников есть такое поверие, что можно убить только сорок медведей, сорок первый обязательно охотника заломает. Вот и я про себя решил, что сорок немцев мои. А смерти не боялся почему-то совсем, словно уже умер.
Вот однажды, в начале зимы набрел я на заимку егерскую, мужик там справный с бабой здоровенной хозяйствовал. А я намерзся, наголодался, а тут жилье, место удаленное, безопасное. Попросился у мужика пожить немного, а все путем будет, так и до весны. Дойчемарками немало, наверное, заплатил, да и в работе помог ему премного. Размечтался зиму в тепле перекантоваться. Живу себе в клетушке отдельной, не нарадуюсь. Хозяин только мой угрюмый, а разговорчивым становился, когда от работника ему что-то надобно. Но мне то что, у него с женой своя жизнь, у меня своя. Когда работы никакой не было, брал я винтовку, с которой к мужику вышел, и в лес шел, не столько поохотиться, сколько потренироваться в стрельбе. Вокруг глухомань. Что на свете делается, не знаю, и как осенью услышал, что Москву наши сдали, - слышать ничего не хочу. В один не прекрасный день собрались мои хозяева в село не очень далекое, муки купить, кабанчика продать. Ну, собрались, и собрались, мне без разницы. Но тут хозяин просунул голову в мой угол, и расспрашивает, пойду ли на охоту, и когда пойду? Да сколько патронов в винтаре осталось? Что это он разговорился, про себя мысли держу. "На охоту", - говорю, - "завтра с утра пойду, патронов с пяток не более осталось, а вам то, что за печаль, про патроны мои". Он со смешком объясняет, что охота дело прибыльное, а патроны сейчас на базаре купить можно как семечки. Да нет, говорю у меня больше денег, чтоб патроны купить, а про себя думаю, - что-то здесь не чисто. И патроны, если у местных найдут немцы, то расстрелять могут, кто ж ими торговать будет? И есть у хозяина двустволка, на охоте более потребная, чем винтовка, с которой только на кабана или лося ходить сподручно. Но виду не подал. А как уехали, сходил в лес, достал из дупла автомат со всеми боеприпасами припрятанный, даже граната у меня в запасе имелась. Ночь проспал, не раздеваясь, прислушиваясь к дороге, а с рассветом проторил лыжню от ворот к лесу, а сам по-за елками к дороге вернулся. Ближе к полудню, когда замерз совсем, слышу, сани едут, хозяин возвращается. Один с бабищей своей. Зря думаю, в лесу столько намерзся, хотел уж показаться, поприветствовать. Но вооружение свое открывать не хотел, не стал высовываться. Только мой благодетель к дому подъехал, по дороге следом еще двое дровней, в каждых по пять солдат. Форма на них немецкая, но какая-то не такая, как обычно. Полиция видимо, но вооружены до зубов, даже пулемет везут. Вот кто-то из вас мой сороковой думаю. Ну, это вроде как не уцелеть мне в этом бою, а сам спокоен как пенек. Только про холод тут же забыл. И еще мысль одна вертелась, - жалко, что граната одна, то бы поболее вас сволочей с собой прихватил. Подводы до моего укрытия немного не доехали, ждали, какой мой хозяин знак подаст. А вот бы самый раз напротив меня остановились. Но я выдержал, не поспешил, подождал, когда наверняка убивать можно будет.
Как первая подвода чуть вперед проехала, а вторая со мной поравнялась, я в первую кинул гранату, стараясь, чтоб в середку попала. Не стал разглядывать, как да где взорвется. А ударил из автомата по второй. Особо не целился, но с десяти метров "шмайстер" хорошее оружие. Да к тому же, как граната впереди рванула, лошадь в этих санях на дыбки встала, потом в сторону с узенькой дорожки спрыгнула, сани перевернула. Седоки в кучу свалились, одной обоймы на всех за глаза хватило. Как патроны кончились, автомат в сторону отбросил, винтовку схватил, из винтовки в тех, кто в первых санях уцелел бить начал. Там получилось не так удачно. Граната попала в одного из полицейских и отскочила, взорвалась чуть в стороне. Осколками убило только возницу и вспороло живот лошади, остальных не столько ранило, сколько оглушило. Мне страшно повезло, что их растерянность не прошла, пока я расстреливал их друзей. Потом из винтовки я успел убить того, кто из автомата догадался пальнуть по сугробу, в котором я залег. Еще двое бросились убегать, как ровно не понимают люди, что пуля все одно быстрее. Первый ткнулся носом в снег сразу же, а вот второй после каждого выстрела падал, но не хотел умирать, поднимался на четвереньки и полз к лесу. Только третья пуля, выпущенная после тщательного прицеливания, упокоила окончательно. Казалось, всех угомонил, только раненая лошадь билась и хрипела на окровавленном снегу. Я спокойно перезарядил оружие, внимательно огляделся, одного с первых санок вроде не заметно. Прицелившись, добил бедное животное, чтоб не мучилось, крикнул хорошо выученное, - "хенде хох". И по-русски добавил непонятно кому, - "а то следующую пулю в тебя пущу". Каково было мое удивление, когда из-за саней поднялся один с поднятыми руками и на чисто русском, заорал, - "партизаны не стреляйте, русский я! Я к вам хотел". Выбравшись из сугроба, я осторожно приблизился. Передо мной стоял молодой насмерть испуганный мужичек. "Дяденька", - скулил он, хоть и был, вряд ли моложе меня. Я, правда-правда, к партизанам хочу, но как наши немцам под Москвой вломили, меня насильно в полицаи загнали.
Я никогда не сомневался в необходимости полного истребления врагов, но тут остановило мою пулю то, что он русский, то, что форма на нем сидит так же пригоже, как на корове седло, а самое главное знал он, видимо, много интересного. Ну-ка, ну-ка, излагай подробно, кто такие? Все русские что ли? Что там под Москвой случилось?
Рассказал он, заикаясь от страха то, что тебе надобности пересказывать нет. О том, как немца мороз скрутил, о том, что вместо милиции теперь полиция, в которую насильно загоняют местных мужиков. О том, как хозяин сдал меня, прослышав о вознаграждении за поимку партизан. Предупредил очень кстати, что хозяину наган дали, в случае чего в спину мне бахнуть. Рассказывал мне все это полицай, а сам по сторонам озирался. - Действительно вы один всех нас перебили, и кто такие партизаны и где они не знаете?
Узнав, что полицай только к вечеру до своих доберется, а немцы ночью в лес не сунутся, я опустил его домой. Он поскулил для проформы, что расстреляют его, как узнают, что один вернулся. Но я ответил, что с собой его взять не могу.
По выработавшейся привычке принялся я покойников ошманывать, оружие портить, какое с собой забрать не могу. У немцев обычно документы забирал, чтоб сжечь, жетоны у кого были, себе оставлял. В дупле, где автомат прятал, у меня жетонов десятка с два хранилось, а убитых фашистов к тому времени, по моим подсчетам тридцать шесть выходило. Вот я дурашка и принялся прикидывать, который сороковым был. Тут пуля меня и догнала в спину. Спасло от смерти только то, что полицай больно меня боялся, выстрелить решился только когда подальше отошел. Наганная пуля действительно дура, с ног сшибла, зипунишко и белье, которое под ним продырявила, а меня не пробила, между ребер застряла. Но я этого сперва не понял, вот тебе и твой сороковой-роковой подумал. Полежал немного, чувствую, не умер, и даже не собираюсь вроде. Смотрю осторожненько, ко мне полицейский подбирается. Уверен гад, что убил, но все одно, боится. Одним рывком я до автомата дотянулся, и все пули одной очередью, чтоб наверняка добить выпустил. И вот ведь живучий ирод оказался. Попал несколько раз в живот, а не убил. Елозит он по снегу, скулит больно, мол, терпежу нет, пристрели до конца хоть. А я едва ворочаюсь, пуля в спине двигаться мешает, горит. И злость внутри меня разгорается. Нет, говорю, куда свой наган отбросил, сам найди и застрелись. И к дому пошел с хозяином разбираться. К воротам подошел, когда звук выстрела догнал. Нашел подлец в снегу свой пистолет, еще раз в меня стрельнул, но с такого расстояния попасть не мог, с трудом снова курок взвел, и на меня глядя, в сердце себе выстрелил. Все думаю, сволочь отмаялся, но нет еще, шевелится, хрипит, кровавая пена со рта. Вот уж живучая скотина человек. Тогда я в него пальнул, пожалел, значит, успокоил с первого патрона.
Хозяин в доме заперся, но я то, конечно, знал, в каком месте щеколда находится. Короткая очередь, дверь и открылась. Зашел в горницу, бабища его голосит, сам он бледный стоит. Отдай, говорю наган по-доброму. Отдал, и проворно на колени рухнул, не убивай, говорит, меня насильно заставили. Головой киваю ему, - "А как же, все понимаю". Я говорю: - "Убивать тебя не буду, хватятся немцы холуев своих, сюда приедут, разбираться долго не станут, тебя в твоей же хате и спалят. А сейчас забирайся в погреб. Достань мне на дорожку окорочек копченый, да еще что ни будь вкусненького". Подал он мне и окорока и меду и самогонки, ничего не жалко мужику оказывается. А я его в подполе закрыл. Бабе его говорю, - а ты, подойди ко мне, да помоги раздеться, ранили меня, перевязку сделаешь. Только толку от нее ни на чуть оказалось, от вида крови она в обморок валилась, самою в чувство приводить надо.
Ушел я в тот же день. Жалко было столько оружия оставлять, но на себе не утащить, да и как приговаривают люди - погостили и хватит. Шел сутки с лишком, не останавливаясь. Не погони боялся, ночная поземка все следы заметала. Боялся, что если присяду, то не поднимусь уже. На следующую ночь огоньки деревни увидал, на них пошел. Все равно уже было, как сгинуть, да и пурга настоящая начиналась, а под снегом умирать хотелось меньше всего. Повезло мне несказанно, попал к сельскому старосте, который специально нашими был оставлен для связи с партизанами. Он мне и пулю вытащил, и до весны прятал в голбце (подполе), пока партизаны не объявились.
Побыл я и у партизан. Вот именно побыл, а не повоевал. Читал я много, как партизаны поезда под откос пускали, какой грозой для фашистов были. Может и на самом деле такие были, но я попал к таким, которые спали целыми днями, - прятались, а ночью пожрать сварганят, и опять спать. Всех делов, что по деревням шастали как мародеры, последний хлеб у крестьян забирая. Командир отряда посмеивался, ну и пусть у нас пропадет, зато фрицам не достанется. Акция называлось, - скирды сена у крестьянина чуть побогаче сжечь. Немец если ближе чем за двадцать верст объявится, срочная смена дислокации. Но и действительно, немцев нельзя было убивать, за одного своего они десять заложников из простых селян расстреливали.
Ушел я летом от этих партизан. Я охотник, мне за наших убитых перед старшиной покойным отчитаться надо. Двинулся на восток, откуда наши наступают. Такой наивный был. Думал тысяча километров, это если в день всего по тридцать километров проходить, то всего-то месяц, и я у своих. Так-то оно так, но получилось шагать подольше, да иногда вообще никуда не идти, а то в скирдах, то в лесу отсиживаться. Это чаше всего, после того как на немцев страху нагоню. А страху действительно мог на любого нагнать. Представляешь, как я выглядел? Когда к ручью нагибался, чтоб воды попить то даже рыбки врассыпную разбегались. До фронта немного только и не дошел. Ранили меня, по дурости, в плен попал. Вылечили немцы, отвезли снова в Польшу. Там снова сбежать удалось, но не долго бегал, снова ранили, снова вылечили, увезли в Германию. Короче если все пересказывать, то шолоховская "Судьба человека" получается, только кончилось не все так красиво.
Из лагеря американцы освободили и нашим передали. А у наших следователь с каждым беседовал, как в плен попал, где за четыре года побывать удалось. Молоденький, улыбается во весь рот. И я ему, улыбаясь, все рассказал, и про партизан, по глупости беспросветной, упомянул. Счастливый на родину убыл с эшелоном таких же как я, да и под охраной. То, что под конвоем мы, немного тревожило, но ведь против своих не грешен - так чего зря волноваться? А дома, в России, другой следователь встречает, только старый и хмурый. - Тут, - говорит, - с тобой сопроводиловка прибыла, что наговорил ты на себя, хоть звезду героя присваивай, но появились у моего коллеги сомнения, вот и посиди еще у нас немного, пока эти сомнения развеются. Через пол года на суде объяснили, что староста, который меня лечил, расстрелян был партизанами, как пособник немецко-фашистских оккупантов. А вот командир партизанского отряда жив, имеет правительственные награды и доверие. Он и показал, что такой-то, такой-то, действительно находился в партизанском отряде, с такого-то по такое-то, но из отряда дезертировал. Следовательно, закрытое заседание суда установило мою вину и приговаривает к десяти годам лагерей, да десяти спец поселения. Мол, скажи спасибо, не расстрел. Вот до середины шестидесятых я грехи замаливал, и сейчас замаливаю. Только не пойму, толи за души более чем полусотни немцев убитых мной у господа прощения просить, толи за души не отомщенных наших. Да еще десяток, которые вроде наши, но ведь за немцев были. А убил то их все одно я...
Уйти на главную страницу проекта
© Самосушев В.Л.